1844-1849
ЛЕТО В ПАРГОЛОВЕ.- ЖАЖДА ОРИГИНАЛЬНОСТИ И ФАТОВСТВО.- ПЕРВЫЕ РАССКАЗЫ ИЗ "ЗАПИСОК ОХОТНИКА". "АННИБАЛОВА КЛЯТВА".- ТУРГЕНЕВ С ЧЕТОЙ ВИАРДО В БЕРЛИНЕ.- БЕЛИНСКИЙ ЗА ГРАНИЦЕЙ.- ТУРГЕНЕВ В КУРТАВНЕЛЕ И ПАРИЖЕ.- РЕВОЛЮЦИЯ 1848 ГОДА.- РАБОТА И ДОСУГИ.- НАЧАЛО БОЛЕЗНИ.- ХОЛЕРА.- ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОССИЮ.
Лето 1844 года Тургенев жил в Парголове, верст 5 от Лесного, и каждое утро приходил к Белинскому. Разговорам и спорам не было конца. Тургенев говорил обо всем так увлекательно и картинно, что невольно заслушиваешься его.
Иногда... он и о себе и о других рассказывал небывальщину, почему Белинский и называл его импровизатором.
Тургенев умел рассказывать как никто. Не даром II. В. Анненков называл его "сиреной": блестящее остроумие, уменье делать меткие характеристики лиц, юмор - всем этим обладал он в высшей степени, а если присоединить сюда обширное образование и оригинальность суждений, то, конечно, Тургенев был самым очаровательным собеседником, какого мне когда-либо приходилось встречать.
Тургенев восхищался своим поваром, которого нанял на лето, описывал, какие тонкие обеды он готовил, когда Тургенев приглашал к себе на дачу своих знакомых.
- Небось, графов и баронов угощаете тонкими обедами, а своих приятелей-литераторов не приглашаете к себе,- шутя заметил Белинский.
Тургенев обрадовался этой мысли и пригласил всех к себе на дачу на обед, говоря, что он сделает такой фестиваль, какого мы не ожидаем. День он назначил сам и требовал от всех честного слова, что приедут к нему...
День был жаркий, когда мы в 11 часов, все шесть человек приглашенных, отправились в коляске в Парголово. Все были утомлены от жары и пыли в дороге. Подъехав к даче Тургенева, все радостно вздохнули и стали выходить из коляски; но всех поразило, что Тургенев не вышел нас встретить... Мертвая тишина царила в доме. У всех лица повытянулись; Белинский воскликнул: "неужели Тургенев опять сыграл с нами такую мерзкую штуку, как зимой?"...
Наконец, выскочил из ворот какой-то мальчик, и все на него набросились с вопросами. Оказалось, что барин ушел, а его повар сидит в трактире. Дали мальчику денег, чтобы он сбегал за поваром и привел его отворить дверь. Мальчик убежал, а мы в ожидании уселись на ступеньках террасы... Все еще питали надежду, что Тургенев вернется домой. Я не рассчитывала на обед, понимая, что если повара нет дома, так какой же можно приготовить обед, когда уже второй час, да и провизии негде достать; в Парголове только рано утром запасались всем у разносчиков, объезжавших дачи. Я пошла в избу к хозяйке дачи, купила у нее яиц, молока, хлеба. В это время явился повар. Белинский накинулся на него с вопросом - где его барин. Повар отвечал, что не знает.
- А обед тебе сегодня заказан барином? - допрашивал Белинский.
- Никак нет-с!
Изумление и испуг выразились на всех лицах. Белинский весь вспыхнул, многозначительно посмотрел на всех и неожиданно разразился смехом, воскликнув:
- Вот так задал же нам фестиваль Тургенев!
Все тоже рассмеялись над комическим своим положением... Панаев и другие послали повара к священнику, так как Тургенев уже сообщил им, что он ухаживает не без успеха за хорошенькой дочерью священника и постоянно там сидит. Мы пошли на берег озера, в ожидании прихода Тургенева уселись в тени под деревом и любовались природой...
Вскоре пришел Тургенев и стал божиться, что мы сами виноваты, что он ждал нас завтра...
- Хорошо,- сказал Белинский,- без оправданий обойдемся.
Благодарите бога, что вы мне не попались на глаза в первую минуту: я бы вас раскостил на все корки. Теперь нервы мои успокоились, и я не хочу вновь их раздражать. Сейчас уедем в город.
Тургенев начал упрашивать остаться и сказал, что обед уже заказан.
- А в котором часу вы нас накормите? чай, вечером? - спросил Белинский шутливым тоном.
Тургенев отвечал в том же тоне, что его повар всемогущий и обед будет готов к 5-ти часам. Тургенев употребил все усилия, чтобы занять гостей и успел в этом; между прочим, он предложил стрелять в цель. Все пошли на его дачу, и Тургенев нарисовал углем на задах старого сарая человека и обозначил точкой сердце... Стрельба продолжалась долго; легкий завтрак дал себя почувствовать, и все ждали нетерпеливо обеда. В 6 часов Белинский обратился к Тургеневу с вопросом:
- Что же ваш всемогущий повар не подает обед? Мы голодны как волки.
По обеду, приготовленному на скорую руку исключительно из старых тощих куриц, нельзя было судить о кулинарном таланте повара. Тургенев, сознавая это, сказал:
- Господа, в воскресенье приезжайте ко...
Но ему не дали окончить фразы, все покатились со смеху, и сам Тургенев присоединился к общему смеху. Белинский едва мог отдышаться от хохота, воскликнув:
- Тургенев, вы наивны как младенец! Нет, уж старого воробья на мякине не надуете.
Новое приглашение Тургенева всех развеселило, и шуткам не было конца. Тургенев смешил, рассказывал свое положение, когда его повар в испуге прибежал и объявил, что гости приехали к нему на обед, и в каком он страхе шел к озеру. Погуляв по парку, выпив чаю, мы поехали в город и продолжали смеяться над фестивалем, который нам задал Тургенев.
На одном из... балов, вижу, Николай Тургенев пробирается через толпу ко мне и ведет с собой высокого широкоплечего юношу; лицо его полное, красноватое, волосы черные, курчавые (вероятно завитые по тогдашней моде); глаза смотрят несколько презрительно.
- Позвольте представить вам моего брата,- сказал Николай Тургенев, подходя ко мне...
Не знаю, долго ли он [И. Тургенев] оставался в Москве,- в обществе он не нравился; говорили, что он фат и слишком много о себе воображает.
Однажды сказали, что приехал Тургенев. Я пришел как-то вечером к Белинскому и застал у него Тургенева. Он уже тогда, помнится, писал что-то в "Отечественных Записках". О нем говорили в критике как о даровитом, подающем большие надежды литераторе. Он стоял спиной к двери, в которую я вошел, и рассматривал в лорнет гравюры или портреты на стене. Белинский назвал нас друг другу; Тургенев обернулся, подал мне руку, и опять начал внимательно рассматривать картинки. Потом опять обернулся, сказал мне несколько одобрительных слов о моем романе, и опять - к картинкам. Я видел, что он позирует, небрежничает, рисуется, представляет франта, вроде Онегиных, Печориных и т. д., копируя их стать и обычай.
В ранней молодости у меня была любовница, мельничиха из окрестностей Петербурга. Я встречался с нею на охоте. Она была прелестна, белая такая, с черными ободками в глазах... Она ничего не принимала от меня. Однажды она сказала мне:
- Надо, чтобы вы сделали мне подарок.
- Какой?
- Привезите мне из Петербурга душистого мыла.
Я привожу ей мыло. Она берет, уходит, возвращается, вся розовая от волнения и протягивает мне свои слегка душистые руки:
- Целуйте мне руки как в гостиных, как целуете у петербургских барынь.
Я упал перед нею на колени... И знаете, во всей моей жизни не было минуты, стоящей этой.
Вглядываясь в черты его лица, я нашел их некрасивыми, и именно аляповатый нос, большой рот, с несколько расплывшимися губами, и особенно подбородок придавал ему какое-то довольно скаредное выражение. Меня более всего поражал его неровный, иногда пискливый, раздражительно-женский, иногда старческий больной голос, с шепелявым выговором. Зато глаза были очень выразительны, голова большая, но красивая, пропорциональная корпусу, и вообще все вместе представляло крупную, рослую и эффектную фигуру. Волосы до плеч.
На-днях воротился из Парижа поэт Тургенев*... Что это за человек! Я... едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет - я не знаю, в чем природа отказала ему. Наконец, характер неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе. Прочти его повесть в "Отечественных Записках" "Андрей Колосов"- это он сам, хотя и не думал тут себя выставлять.
* (Тургенев ездил в Париж осенью 1845 г.)
Тургенев был общим любимцем, не за один только свой ум, талант и образованность, а за ласковое и со всеми одинаковое не то что добродушное - какое-то ласкающее, заискивающее обхождение. На всякого встречного, в минуту встречи, он смотрел как на самого лучшего своего друга: положит ему руки на плечи, называет не иначе, как "душа моя", смотрит так тепло в глаза и говорит еще теплее, обещает все, что тот потребует: и прийти туда-то, и к себе позовет и т. д. А только отойдет, тут же и забудет, и точно так же поступает со следующим.
"Первое апреля"* доставило мне случай познакомиться с Тургеневым... Я шел по Невскому с Некрасовым; нас догнал высокий господин смеющегося вида и тотчас же начал трунить над изданием "Первого апреля", особенно подымая на смех рассказ "Штука полотна". Некрасов указал на меня как на сочинителя рассказа. Тургенев удивленно взглянул на меня, рассеянно пожал мне руку и продолжал смеяться над книжкой.
* (Литературно-юмористический сборник, изд. Некрасовым в 1846 году.)
Он осмеивал тихие и искренние привязанности, к которым сам иногда приходил искать отдыха и успокоения, глумился над простыми и сердечными верованиями, начало и развитие которых, однако же, тщательно разыскивал, примеривал к себе множество ролей и покидал их с отвращением, убедясь, что они казались всем не делом, а гениальничаньем, и скоро забывались.
24-го ноября 1846 года родился у него [Белинского] сын Владимир... Тургенев заранее вызвался быть крестным отцом и сказал сестре, что подарит крестнику небольшую деревню... Во время обряда я старалась не глядеть на Тургенева из боязни рассмеяться: так смешно было его испуганное лицо с чрезвычайно вытянутыми вперед руками, когда ему положили ребенка. Он потом говорил, что сильно боялся уронить его на пол. Обыкновенно Тургенев звонил сильно и иногда даже обрывал звонок, а как войдет - бросится на диван, так что иногда пружины лопались, а на другой день после рожденья мальчика он позвонил очень осторожно (колокольчик был обвязан), вошел и сел так тихо, что ни одна пружина не зазвенела, и спросил у меня вполголоса о здоровьи сестры и маленького.
[Тургенев] обещал Белинскому 100 душ крестьян, как только представится возможность к тому. Белинский принял в шутку подарок. "Жена,- закричал он,- иди благодарить Ивана Сергеевича: он нас помещиками делает".
В 1846 г. я вторично уехал за границу, пробыл там до 1849 или 1850 г. Реакция в России в это время сделалась до того сильна, что я колебался возвратиться в отечество и уже задумался о том, как бы сделаться совсем политическим эмигрантом.
Тот быт, та среда,- и особенно та полоса ее, если можно так выразиться, к которой я принадлежал: полоса помещичья, крепостная,- не представляли ничего такого, что могло бы удержать меня. Напротив, почти все, что я видел вокруг себя, возбуждало во мне чувства смущения, негодования - отвращения, наконец... Я не мог дышать одним воздухом, оставаться рядом с тем, что возненавидел; для этого у меня, вероятно, недоставало надлежащей выдержки, твердости характера. Мне необходимо нужно было удалиться от моего врага затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был - крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил все, против чего я решился бороться до конца - с чем я поклялся никогда не примиряться... Это была моя Аннибаловская клятва; и не я один дал ее себе тогда. Я и на Запад ушел для того, чтобы лучше ее исполнить.
Причины, побудившие Тургенева в ноябре 1846 года опять приехать в Берлин, задержали его, к немалому нашему удовольствию, до июня месяца следующего года. Это была дружба с гениальной драматической певицей Полиной Виардо-Гарсия, а также и с ее мужем, французом, художественным критиком Луи Виардо. Артистка перед этим вернулась из России, где в обеих столицах возбудила доходивший до пароксизма энтузиазм легковоспламеняющейся и страстно любящей музыку русской публики. На обратном пути из Петербурга в Париж, в сентябре 1846 г., артистка в продолжение трех месяцев играла на сцене итальянской оперы в Берлине, а с 1 января 1847 года вступила на пять месяцев слишком в берлинскую королевскую оперу. Этому обстоятельству мы обязаны и приездом Тургенева в Берлин и долгим его пребыванием там вместе с семьей, с которой он сблизился.
Тогда его волосы... были еще темнорусыми и вместо полной бороды, только короткие русые усы оттеняли его верхнюю губу. Головой и ростом он напоминал нам Петра Великого в молодости.
Когда вы собирались в путь, я знал вперед, чего лишаюсь в вас, но когда вы уехали, я увидел, что потерял в вас больше, нежели сколько думал, и что ваши набеги на мою квартиру за час перед обедом или часа на два после обеда, в ожидании начала театра, были одно, что давало мне жизнь.
Я мало читал Белинского: он повлиял на меня своими беседами.
После первого приветствия, сделанного моей литературной деятельности, [Белинский] весьма скоро - и совершенно справедливо - охладел к ней: не мог же он поощрять меня в сочинении тех стихотворений и поэм, которым я тогда предавался. Впрочем я скоро догадался сам, что не предстояло никакой надобности продолжать подобные упражнения - и возымел твердое намерение вовсе оставить литературу; только вследствие просьб И. И. Панаева, не имевшего чем наполнить отдел смеси в 1-м нумере "Современника", я оставил ему очерк, озаглавленный "Хорь и Калиныч". (Слова: "Из записок охотника", были придуманы и прибавлены тем же И. И. Панаевым с целью расположить читателя к снисхождению). Успех этого очерка побудил меня написать другие; и я возвратился к литературе.
Мне кажется, у вас чисто творческого таланта или нет, или очень мало, и ваш талант однороден с Далем. Судя по "Хорю", вы далеко пойдете. Это ваш настоящий род... Если не ошибаюсь, ваше призвание наблюдать действительные явления и передавать их, пропуская через фантазию, но не опираться только на фантазию.
Я Вас... убедительно прошу об одном: не церемониться со мной и располагать моей особой.- Как только вы возьмете место на пароходе, прошу Вас тотчас известить меня; - и ожидайте встретить меня на набережной в Штеттине... Оканчиваю мое письмо опять-таки той же просьбой: располагать мною*.
* (Весной 1847 г. Белинский для поправления здоровья поехал за границу 10/22 мая он встретился с Тургеневым в Берлине.)
Во вторник 13/25 отправились мы по железной дороге из Берлина в Дрезден, и переночевали в Лейпциге... Часов в 11 утра на другой день мы были в Дрездене... В тот же вечер Тургенев утащил меня в оперу; давали "Гугенотов", пела madame Виардо. На другой день погода была прекрасная, мы ездили за город... На третий пошли в Галлерею. Тургенев все поджидал m-me Виардо, на что я сердился: Тургенев мне представлял, что Виардо знает толк в картинах и покажет нам все лучшее, а я говорил, что не хочу сводить знакомства, когда не на чем объясниться, кроме разве, как на пальцах; но Тургенев успокоил меня, сказав, что я пойду за ним и никого знать не буду. Но Виардо упредили нас; входим в одну залу, они прямо нам навстречу,- и Тургенев представил меня им. Но, как дело обошлось одним немым поклоном с обеих сторон, я ничего. На другой день опять пошли. Все шло хорошо, как вдруг, уже в последней зале, m-me Виардо, быстро обратившись ко мне, сказала: "лучше ли вы себя чувствуете?" Я так потерялся, что ничего не понял; она повторила - я еще больше смешался; тогда она начала говорить по-русски очень смешно, и сама хохотала. Тут я, наконец, понял, в чем дело, и подлейшим французским языком, каким не говорят и лошади, отвечал ей, что мне лучше.
Все свои довольно частые споры с Тургеневым он [Белинский] обыкновенно начинал словами: "Мальчик, берегитесь - я вас в угол поставлю!" Было что-то добродушное в этих прибаутках, походивших на детскую ласку.
Часов около семи вечера с Тургеневым начался припадок, которым он теперь страдает аккуратно два раза в год. У него делаются судороги в груди, он раздирает себе руки, плечи, грудь щетками до крови, трет эти места одеколоном и облепляет горчишниками. Припадок продолжался часов до 6 утра, и я ночью раза два просыпался от его стонов, хотя он от них и воздерживался с удивительной твердостью.
Тургенев носит на шее красную шерстинку (шерстяную нитку, которой шьют по канве) для предохранения себя от горловых простуд... Он уверяет, что с тех пор, как носит эту вещь, ни разу не простудился.
Тургенев писал тогда "Бурмистра" и прилежно учился по-испански.
Чисто растительная, животная жизнь вперемежку с чтением и обменом нескольких мыслей становилась необходимостью [для Белинского]; но Тургенев не мог выдерживать этого режима. Он сперва нашел выход из него, принявшись за продолжение "Записок охотника"... Но затем Тургенев уже не мог более насиловать свою подвижную природу и однажды после получения почты объявил нам, что уезжает на короткое время в Берлин - проститься со знакомыми, отъезжающими в Англию, но что, проводив их, снова вернется в Зальцбрунн. Он оставил даже часть вещей на квартире. В Зальцбрунн он не возвратился; вещи его мы перевезли с собой в Париж. Сам он чуть ли не побывал за это время в Лондоне.
Когда по осени того же года я спрашивал его в Париже о причинах бесполезной хитрости, употребленной им в Зальцбрунне, он только пожал плечами, как бы говоря: "да и сам не знаю".
Да, говорил он... когда Белинский умирающий возвращался в Россию - я... я не простился с ним.
- Знаю, Иван Сергеевич: вас отозвала Виардо.
Куртавнель... есть, говоря цветистым слогом, колыбель моей литературной известности. Здесь, не имея средств жить в Париже, я с разрешения любезных хозяев провел зиму* в одиночестве, питаясь супом из полукурицы и яичницей, приготовляемых мне старухой ключницей. Здесь, желая добыть денег, я написал большую часть своих "Записок охотника".
* (Осень.)
Как сердце билось, как дыхание стеснялось, когда я подъезжал к нему!
Из Испании явились старые тетки Виардо, вследствие чего вся семья заговорила по-испански. Тургенев тоже должен был учиться этому языку, и месяцев через десять стал объясняться на нем - не дурно, но гения языка, по собственному признанию его, не мог одолеть никогда.
Я взял себе учителя испанского языка: el senor Castelar.
Всю зиму с 1847 г. на 1848 год я прожил в Париже. - Квартира моя находилась недалеко от Пале-Рояля, и я почти каждый день ходил туда пить кофе и читать газеты.
Незадолго до 24 февраля я уехал в Бельгию - и весть о государственном перевороте во Франции дошла до меня в Брюсселе. Помнится, в течение целого дня никто не получал ни писем, ни журналов из Парижа; жители толпились на улицах и на площадях; все замирало в тревожном ожидании. 26 февраля, в шесть часов утра, я еще лежал - хотя и не спал - в постели, в номере гостиницы,- как вдруг наружная дверь растворилась настежь и кто-то зычно прокричал: "Франция стала республикой!" - Не веря ушам своим, я вскочил с кровати, выбежал из комнаты. По коридору мчался один из гарсонов гостиницы и, поочередно раскрывая двери направо и налево, бросал в каждый номер свое поразительное восклицание. Полчаса спустя я уже был одет, уложил свои вещи и в тот же день несся по железной дороге в Париж. На границе сняты были рельсы: спутники мои и я - мы с трудом, в наемных повозках, добрались до Дуэ - и к вечеру прибыли в Понтуаз... Рельсы около Парижа были тоже сняты... Помню, что на одной станции мимо нас с шумом и треском пронесся локомотив с одним вагоном первого класса: в этом экстренном поезде мчался "экстренный комиссар" республики Антопий Туре; ехавшие с ним люди махали трехцветными флагами, кричали; служащие на станции с немым изумлением провожали глазами громадную фигуру комиссара, до половины высунутую из окна, с высоко приподнятой рукой... Годы 1793, 1794 невольно воскресли в памяти. Помню, что, не доезжая до Понтуаза произошло столкновение нашего поезда с другим, встречным... Были раненые - но никто не обратил даже внимания на этот случай: у каждого тотчас явилась одна и та же мысль: можно ли будет дальше ехать. И как только наш поезд снова тронулся, все тотчас заговорили с прежним воодушевлением, все исключая одного седого старичка, который с самого Дуэ забился в угол вагона и беспрестанно повторял шопотом: "все пропало, все пропало!"
[Тургенев] занял очень красивую комнату в угловом доме Rue de la Paix и Итальянского бульвара, теперь уже снесенном и переходил в том же доме то выше, то ниже, смотря по благоприятным или неблагоприятным известиям из России.
Я превратился в медведя и почти совсем не выхожу из комнаты; зато работаю с необыкновенным рвением... полагаю, что ни труды, ни время не пропадут даром... Я недавно получил письма от моих издателей; все они в один голос восхваляют мою деятельность.
Мы всем семейством, т.-е. мои родители, я с сестрой и гувернантка наша m-elle Michel, приехали в 1848 году из Рима в Париж... Через несколько дней Анненков привел к нам Ивана Сергеевича Тургенева. Высокий рост Ивана Сергеевича, прекрасные его глаза, иногда упорная молчаливость, иногда наоборот, горячий разговор, бесконечные споры с Анненковым на всевозможные темы - все это не могло не поразить нас. Капризность его характера не замедлила выказаться в каждодневных посещениях им нашего семейства: иной раз он приходил очень веселый, другой раз очень угрюмый, с иными вовсе не хотел говорить и т. д...
Я веду здесь образ жизни, который мне очень нравится: все утро я работаю, в два часа выхожу,- отправляюсь к maman*, где остаюсь с полчаса, потом читаю газеты, гуляю; после обеда иду в театр или же возвращаюсь к maman; по вечерам я иногда встречаюсь с друзьями, чаще всего с Анненковым, прекрасным малым, настолько же тонкого ума, насколько он толст телом; а потом я ложусь - вот и все.
* (Мать Полины Виардо.)
Тоска... напала однажды на меня в Париже - не знал я, что мне делать, куда мне деваться. Сижу я у себя дома да гляжу на сторы, а сторы были раскрашены, разные были на них фигуры, узорные, очень пестрые. Вдруг пришла мне в голову мысль. Снял я стору, оторвал раскрашенную материю и сделал из нее длинный - аршина в полтора - колпак. Горничные помогли мне,- подложили каркас, подкладку, и, когда колпак был готов, я надел его себе на голову, стал носом в угол и стою... Тоска стала проходить, мало-по-малу водворился какой-то покой, наконец мне стало весело.
С приятелем твоим Тургеневым мы все неприятели; талантливая натура, я слушаю его с интересом, даже люблю его, но мне никогда не бывает его нужно... Я сношу его посещения иногда три раза в день, но не могу выносить его в хорошие минуты. Мне случалось увлекаться и говорить с ним от души - и всякий раз жалела об этом. Но человек он очень, очень хороший, интересный и иногда приятный.
С семьей Гарсия видаемся часто: то мы пойдем погреться у их камина, то они придут погреться у нашего; знаете, диваны по обеим сторонам, а посредине у них и у нас лежит Тургенев на полу и полусонным голосом спрашивает: "А знаете еще вот эту игру?"
Когда нас рвали с сестрой наверх, Иван Сергеевич или уходил в кабинет Герцена... или ложился на кушетку в гостиной и говорил мне:
Возвращайтесь поскорей, а я пока понежусь.
Он очень любил лежать на кушетках и имел талант свернуться даже на самой маленькой.
У Тургенева являлись удивительные фантазии: он то просил у нас всех позволенья кричать как петух; влезал на подоконник и, действительно, неподражаемо хорошо кричал и вместе с тем устремлял на нас неподвижные глаза; то просил позволенья представить сумасшедшего. Мы обе с сестрой радостно позволяли, но Наталья Александровна Герцен возражала ему:
- Вы такие длинные, Тургенев, вы все тут переломаете,- говорила она,- да, пожалуй, и напугаете меня. Но он не обращал внимания на ее возражения. Попросит у нее, бывало, ее черную бархатную мантилью, драпируется в нее очень странно и начинает свое представление. Он всклокочет себе волосы и закроет ими себе весь лоб и даже верхнюю часть лица; огромные серые глаза его дико выглядывают из-под волос. Он бегал по комнате, прыгал на окна, садился с ногами на окно, делал вид, что чего-то боится, потом представлял страшный гнев. Мы думали, что будет смешно, но было как-то очень тяжело. Тургенев оказался очень хорошим актером; слабая Наталья Александровна отвернулась от него и все мы вздохнули свободно, когда он кончил свое представление, а сам он ужасно устал.
Сегодня прочел комедию Тургенева*. Сколько наблюдательности, таланта, грации! Я убежден в будущности этого человека. Он создаст что-нибудь важное для Руси.
* (Повидимому, комедию "Где тонко, там и рвется", посвященную Н. А. Тучковой.)
Тургенев любил читать мне стихотворения или рассказывать планы своих будущих сочинений; помню до сих пор канву одной драмы, которую он собирался написать... Он хотел представить кружок студентов, которые, занимаясь и шутя, вздумали для забавы преследовать одного товарища, смеялись над ним, преследовали его, дурачили его - он выносил все с покорностью, так что многие, в виду его кротости, стали считать его за дурака. Вдруг он умирает: при этом известии сначала раздаются со всех сторон шутки, смех. Но внезапно является один студент, который никогда не принимал участия в гонениях на несчастного товарища. При жизни последнего, по его настоянию, он молчал; но теперь он будет говорить о нем. Он рассказывает с жаром, каков действительно был покойник. Оказывается, что гонимый был не только умный, но и добродетельный товарищ; тогда встают и другие студенты, и каждый вспоминает какой-нибудь факт оказанной им помощи, доброты и проч. Шутки умолкают, наступает неловкое, тяжелое молчание, занавес опускается. Тургенев сам воодушевился, представляя с большим жаром лица, о которых рассказывал.
Странный человек Тургенев! Часто, глядя на него, мне кажется, что я вхожу в нежилую комнату - сырость на стенах, и проникает эта сырость тебя насквозь: ни сесть, ни дотронуться ни до чего не хочется, хочется выйти поскорей на свет, на тепло. А человек он хороший!
Тургенев, бедный, болен беспрестанно.
Тургеневу сегодня будут делать каутеризацию*.
* (Cauterisation - прижигание.)
Иван Сергеевич крепко страдает своею вечною болезнью.
Тургенев бывает у нас, он все еще хворает.
И. С. с молодых лет страдал хроническим недугом, благодаря одному парижскому эскулапу, который от каких-то пустяков лечил его лошадиными средствами. "Я этому доктору потом выговаривал и жаловался ему на него же самого, а он извинялся тем, что его обманула моя колоссальная статура; он надеялся, что я все перенесу, но он забывал, что я - русский литератор и вследствие этого человек нервический и впечатлительный, которого положительно нельзя лечить лошадиными средствами".
Пишете Вы, что не можете ничего нам прислать, пока мы не вышлем должных вам денег, и с легким упреком намекаете, что Краевский дал Вам вперед! О, Тургенев! За что Вы так меня обижаете? Поверьте, что если б Вам следовали деньги, то я выслал бы их без ваших напоминаний, зная до некоторой степени, что Вы деньгами за границей не должны быть богаты... Вам ничего не следует, что ясно увидите, получив от меня через пять дней после этого письма подробный счет.
Еще в мае 1848 года... получаю я письмо, в котором Варвара Петровна мне пишет, что на лето ждет сыновей в Спасское. В особенности вызывала она Ивана Сергеевича, на которого смотрела весьма неблагосклонно за то, что он остался во Франции во время и после февральской революции. Ожидания ее однако не сбылись, сыновья не приехали. ... С января 1849 года возобновились вызовы сыновей в Спасское... Ивану Сергеевичу, наконец, было послано 600 руб. на дорогу... Иван Сергеевич писал... умоляющее письмо, говоря, что он готов приехать, если ему только мать вышлет еще денег на дорогу, потому что полученных им от нее 600 руб. даже недостало на уплату его долгов за эти три года, в которые он от матери ничего не получал. Варвара Петровна... не ответила.
Отец мой был человек бедный; он оставил всего 130 душ расстроенных и не дававших дохода, а нас было трое братьев. Имение моего отца слилось с имением моей матери - женщины своевольной и властолюбивой, которая одна давала нам, а иногда и отнимала у нас, средства к жизни. Ни ей, ни нам в голову не приходило, что это ничтожное имение (я говорю про отцовское) не ее. Я прожил три года за границей, не получая от нее ни копейки и все-таки не подумал потребовать свое наследство; впрочем, это наследство, за выделом того, что следовало моей матери как вдове, и того, что приходилось на долю братьев, немногим бы превысило нуль.
Как-то недавно я увидал ворону на полях: вид этой соотечественницы волнует меня; я снимаю шляпу и прошу у нее вестей мне о моей родине. Право, я был почти тронут.
У меня на квартире в Париже Иван Сергеевич Тургенев занемог холерою, чуть не умер, однако отходился.
Когда в Париже была холера, я чувствовал ее запах: она пахнет какою-то сыростью, грибами и старым, давно покинутым, дурным местом. И я боюсь, боюсь, боюсь...
И. Тургенев собрался ехать из Парижа; срок его квартиры окончился; он пришел ко мне переночевать. После обеда он жаловался на духоту; я сказал ему, что купался утром - вечером пошел и он купаться. Возвратившись, он чувствовал себя нехорошо, выпил содовой воды с вином и сахаром и пошел спать. Ночью он разбудил меня. "Я - потерянный человек,- сказал он мне,- холера." У него действительно были тошнота и спазмы; по счастью, он отделался десятью днями болезни.
Тургенев собирался в Пиренеи; перед отъездом переехал к нам и занемог, но теперь вне всякой опасности и почти выздоровел.
А денег мне все-таки упорно продолжают не присылать!..
Меня она все больше и больше наряжала, и даже подарены мне были бриллианты: крест и ожерелье, все - из солитеров, оцененные в 28 тысяч...
А Ивану Сергеевичу на его просьбы отвечала, что теперь денег нет - со временем пришлет.
[Куртавнель]. Я живу здесь как в волшебном замке: меня кормят, моют мое белье... Чего же еще надо для одинокого человека?
Со вчерашнего дня я сделался матерью, теперь мне ведомы радости материнства, у меня есть семья. У меня три прелестные крошечные близнеца, кроткие, ласковые, милые, которых я сам кормлю и за которыми хожу с истинным удовольствием. Это трое крошечных зайчат, которых я купил у одного крестьянина. Чтобы приобрести их, я отдал мой последний франк.
После долгого времени он уведомил мать, что оставляет Париж и, не останавливаясь нигде на дороге, прямо прибудет, в Спасское, и действительно он скоро приехал. Но какая в нем произошла перемена! Он был неузнаваем: он был худ, бледен и так постарел, что узнать его было почти невозможно; его прекрасные русые волосы наполовину поседели, он казался совершенным стариком.
|
ПОИСК:
|
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://i-s-turgenev.ru/ 'Иван Сергеевич Тургенев'