II

То же самое делал он и по отношению к своей матери. Замечательно, что настоящие и лучшие качества сердца обнаруживались у него с наибольшей силой в деревне или в семье. Всякий раз, как он отрывался от Петербурга, от его искушений и того возбуждающего чувства, Которое распространяет большой центр населения, Тургенев успокоивался. Не перед кем было блестеть тогда, не для кого было изобретать сцены и думать о театральной постановке их. Деревня играла в его жизни ту самую роль, которую потом исполняли частые его отлучки за границу, - она с точностью определяла, что он должен думать и делать. Питая врожденное отвращение к насилию, получив от природы ненависть к попранию человеческих прав, которое тогда встречалось чуть ли не ежедневно, Тургенев мстил господству крепостничества в правах и понятиях тем, что объявлял себя противником, без разбора, всех коренных, так называемых основ русского быта. Он потешался благоговейными отношениями Москвы к некоторым излюбленным quasi-началам русской истории, но такой дальний, бесполезный протест был уже не у места в помещичьей деревне. Тут он беспрестанно наталкивался на конкретные случаи произвола и беззакония, которые затрогивали его душу и требовали если не скорой помощи, часто и невозможной, то участия и понимания страданий.

Рис. 16. И. С. Тургенев в группе писателей 'Современника': И. А. Гончаров, И. С. Тургенев, А. В. Дружинин, А. Н. Островский, Л. Н. Толстой, Д. В. Григорович. Фотография С. Л. Левицкого. 1856 г.

Варвара Петровна Тургенева, мать его, обладала в одной Орловской губерний состоянием, равным, по тогдашнему счету, силе 5000 душ крепостных работников. Это была женщина далеко не дюжинная и по-своему образованная: она говорила большею частью и вела свой дневник по-французски. Воспитание, которое она дала обоим сыновьям, показывает, что она понимала цену образования, но понимала очень своеобразно. Ей казалось, что знакомство с литературами Европы и сближение с передовыми людьми всех стран не может изменить коренных понятий русского дворянина, и притом таких, какие господствовали в ее семействе из рода в род. Она изумилась, увидав разрушение, произведенное университетским образованием в одном из ее сыновей, который полагал за честь и долг отрицание именно тех коренных начал, какие казались ей непоколебимыми. При врожденном властолюбии вспыльчивость и быстрота решений развились у нее от противоречий. Она не могла простить своим детям, что они не обменивали полученного ими воспитания на успехи в обществе, на служебные отличия, на житейские выгоды разных видов, в чем тогда и заключались для многих цели образования. Так как наш Тургенев не изменял ни своего образа мыслей, ни своего поведения в угоду ей, то между ними воцарился непримиримый, сознательный, постоянный разлад, чему еще способствовали и подробности ее управления имением. Как женщина развитая, она не унижалась до личных расправ, но, подверженная гонениям и оскорблениям в молодости, озлобившим ее характер, она была совсем не прочь от домашних радикальных мер исправления непокорных или нелюбимых ею подвластных. Сама она, по изобретательности и дальновидному расчету злобы, была гораздо опаснее, чем ненавидимые фавориты ее, исполнявшие ее повеления. Никто не мог равняться с нею в искусстве оскорблять, унижать, сделать несчастным человека, сохраняя приличие, спокойствие и свое достоинство. Она не затруднилась произнести смертный приговор несчастной собачонке своего дворника Герасима, зная, что приговором своим наносит смертельную рану сердцу ее хозяина. И что же? Одно появление Тургенева в деревне водворяло тишину, вселяло уверенность в наступлении спокойной годины существования, облегчало всем жизнь - и это несмотря на его натянутые отношения к матери и в силу только нравственного его влияния, которому подчинялась даже и необузданная, уверенная в себе власть.<...>

<...>Но уже недалеко было время, когда он сделается любимцем не только своих спасовцев, как называл жителей деревни, но и любимцем читающей России вообще и русских женщин в особенности. Произошло это вскоре после кончины Варвары Петровны Тургеневой и после известного его ареста в 1852 году, сообщившего большую популярность его имени¹. Круг его знакомства еще не раздвигался до тех огромных размеров, как впоследствии, и литературная деятельность еще не имела за себя голоса всей Европы. На виду стояли "Записки охотника", а за ними теплились малыми, мелькающими огоньками повести, где уже сказывались первые проблески воззрений Тургенева на русскую женщину как на представительницу нравственной силы в обществе. Гораздо позднее заметили, что между этими повестями есть маленькие шедевры, вроде "Дневника лишнего человека". Современникам его трудно было усмотреть также, что он в течение десяти лет занимался обработкой одного и того же типа - благородного, но неумелого человека, начиная с 1846 года, когда написаны были "Три портрета", и вплоть до "Рудина", появившегося в 1856 году, где самый образ такого человека нашел полное свое воплощение². С Рудиным кончается и молодость Ивана Сергеевича - ему было уже 38 лет. Никому и в голову не приходило тогда заниматься разбором теории, весьма важной в биографическом отношении и в силу которой русская жизнь распадалась на два элемента - мужественную, очаровательную по любви и простоте женщину и очень развитого, но запутанного и слабого по природе своей мужчину. В авторе этой теории всего более интересовало мастерство кисти, приемы творчества, верные картины жизни, а разоблачающий внутренний смысл его творений закрывался для многих яркой мозаикой внешних его похождений между людьми.

¹ (См. коммент. 33 на с. 452)

² (Мемуарист обращает внимание на редкую целенаправленность творчества Тургенева - его упорное стремление исчерпать "тип", "героя времени" до конца. Начав летопись поколения лучших людей из среды дворянской интеллигенции в сороковые годы (еще со времен первых поэм, а не в 1846 г.), Тургенев в "Дневнике лишнего человека" (1850) очень точно и лаконично, одним словом "лишний", определил положение в современном обществе героя повести, "сверхштатного человека", пораженного болезнью века - рефлексией. Писатель, обычно весьма сдержанно отзывавшийся о своих произведениях, назвал "Дневник..." "хорошей вещью"; в ней, говорил он, "схвачен кусок подлинной жизни" (Тургенев, Письма, т. VII, с. 89, 368). Об исторической и психологической точности Тургенева свидетельствует любопытная запись в дневнике молодого Добролюбова. "А в самом деле - какое ужасающее сходство нашел я в себе с Чулкатуриным... Я был вне себя, читая рассказ, сердце мое билось сильнее, к глазам подступали слезы, и мне так и казалось, что со мной непременно случится рано или поздно подобная история..." (Добролюбов, т. 8, с. 517; см. также: М. О. Габель. Дневник лишнего человека. Об авторской оценке героя. - Тург. сб., II, 1966, с. 118 - 126). Повесть "Дневник лишнего человека" стала вехой на пути к созданию истинного "героя времени", человека иного, неизмеримо большего масштаба в первом тургеневском романе "Рудин")

Тогда было в моде некоторого рода предательство, состоявшее в том, что за глаза выставлялись карикатурные изображения привычек людей и способов их выражаться, что возбуждало смех и доставляло успех рассказу. Тургенев был большой мастер на такого рода представления. Никто не сердился на это злоупотребление, никто не думал о прекращении связей вследствие дошедших слухов о совершенной над ним диффамации - напротив, все старались платить тою же монетой авторам карикатур, что и объясняет большое количество анекдотов, остающихся от этой эпохи. Надо прибавить, что ко всем своим качествам изобретательности, наблюдательности и вдумчивости в явления Тургенев присоединял еще в значительной доле едкое остроумие и эпиграмматическую способность. Он давал им ход с той же неразборчивостью и с тем же обилием мотивов, как и всему, что выходило от него. Он составлял весьма забавные эпиграммы на выдающихся людей своего времени, не стесняясь их репутацией и серьезностью задач, которые они преследовали и которым сам сочувствовал. Не удерживали его и дружеские отношения¹. Все это, конечно, не способствовало к уменьшению неблагосклонного говора, раздававшегося вокруг его имени, но слух о меткости его эпиграмматических заметок, имевших пошиб народных поговорок, был так распространен, что В. П. Боткин вздумал однажды записывать его речи и привел свой план в исполнение. Затерянная книжка эта где-нибудь должна существовать, но она утратила свой интерес после того, как сам Тургенев прекратил свою юмористическую деятельность и оставил в сыром виде старые попытки и проявления ее.

¹ (О незаурядном эпиграмматическом даре Тургенева говорится во многих мемуарах о писателе (А. Я. Панаевой, Д. В. Григоровича, А. А. Фета и др.). Полнее других об этом рассказывает Я. П. Полонский и приводит в воспоминаниях сохранившиеся тексты эпиграмм и шаржей писателя (см. в т. 2 наст. изд.). "У Тургенева был все-таки где-то запрятан уголок с запасом язвительной остроты... - замечал также Д. В. Григорович. - У меня записано до 20 горьких эпиграмм его работы" ("Письма русских писателей к А. С. Суворину", Л., 1927, с. 42). Известны его эпиграммы на Боткина, Дружинина, Кетчера, Никитенко, Кудрявцева и др. (см. статью Е. А. Гитлиц "Эпиграммы Тургенева". - Тург. сб., III, 1967, с. 56 - 72))

Весьма ошибся бы тот, кто на основании здесь сказанного пришел бы к заключению, что Тургенев обманывал свою публику и, пока она приглядывалась к нему, отдавал пороки ее и недостатки на общее посмеяние. Такое коварство не вязалось с добротой сердца, отражавшейся на всем, что он делал, и с его недоверием к себе, с весьма невысоким мнением о своих качествах и способностях. Он нуждался в помощи и благорасположении, а не в вызове и посрамлении кого-либо. Только с течением времени и возрастанием успеха приобретает он более правдивый, твердый, уверенный взгляд на самого себя. Вначале он брался за все с намерением ото всего отступиться, смотря по обстоятельствам. Если он силился походить на Манфреда или Дон-Жуана, то, конечно, это был застенчивый Манфред или стыдливый Дон-Жуан, готовый всегда убежать от затеянного им дела. Его сравнивали с Ювеналом в некоторых случаях его жизни, особенно за памфлетическую сторону таланта, как в "Дыме", например; но если присмотреться ближе, то легко можно распознать, что он не питал никакого отвращения к жертвам своих сатир, а биографические сведения показывают, что ядовитое жало свое он обращал прежде всего на самого себя. Довольно упомянуть о той жажде осуждения, критики своих произведений, которой он страдал всю свою молодость и которая обратилась у него почти в болезнь. Он радовался всякому разбору своих произведений, выслушивал его с покорностью школьника, обнаруживая и готовность исправления. Одного замечания о неуместности сравнения Хоря и Калиныча с Гете и Шиллером, допущенного им, достаточно было, чтобы сравнение осталось только на страницах "Современника" 1847, где впервые явилось, и не перешло в следующие издания. Вообще говоря, нельзя было никогда угадать, куда увлечет его голова, работающая в различных направлениях, но можно было указать, зная его прямое сердце, место, где он остановится. Было что-то женственное в этом сочетании решимости и осторожности, смелости и расчета, одновременной готовности на почин и на раскаяние, сообщавшее прелесть его меняющемуся существованию.

Никто не замечал меланхолического оттенка в жизни Тургенева, а между тем он был несчастным человеком в собственных глазах: ему недоставало женской любви и привязанности, которых он искал с ранних пор. Недаром повторял он замечание, что общество мужчин, без присутствия доброй и умной женщины, походит на тяжелый обоз с немазаными колесами, который раздирает уши нестерпимым, однообразным своим скрипом. Призыв и поиски идеальной женщины помогли ему создать тот Олимп, который он населил благороднейшими женскими существами, великими в своей простоте и в своих стремлениях. Пока требовательная критика разбирала, после Рудина, человека с большими претензиями и ничтожной волей, перенося на все поколение сороковых годов презрение, которое возбуждал в ней этот тип, Тургенев уже сделался идолом прекрасной половины человеческого рода. Любовь эта сопровождала его до могилы, но то была любовь платоническая. Сам он страдал сознанием, что не может победить женской души и управлять ею: он мог только измучить ее. Для торжества при столкновениях страсти ему недоставало наглости, безумства, ослепления. В одной из чудных повестей своих, "Первая любовь", он рассказывает ужас, наведенный на него ударом хлыста, которым раздраженный любовник отвечал своей возлюбленной, побеждая ее волю и своенравие¹. С тех пор ужас от дикого поступка, казалось, и не проходил у Тургенева и одолевал его, когда требовалась решимость выбора. Он не отвечал ни на одну из симпатий, которые шли ему навстречу, за исключением разве трогательных связей его с О. А. Тургеневой в 4854 году, но и она длилась недолго и кончилась, как кончаются минутные вспышки, капризы и причуды, на которые он разменял свирепое одушевление истинной страсти, то есть мирным разрывом и поэтическим воспоминанием о прожитом времени².

¹ ("Я не придумывал этой повести, - писал Тургенев графине Е. Е. Ламберт, - она дана мне была целиком самой жизнью" (Тургенев, Письма, т. IV, с. 201))

² (С Ольгой Александровной Тургеневой, своей дальней родственницей, женщиной незаурядной и обаятельной, прекрасной пианисткой, Тургенев особенно сблизился в 1854 г. в Петергофе. Вместе с Анненковым, Дружининым, Некрасовым и Панаевым он часто бывал на вечерах в доме ее отца, А. М. Тургенева. Увлечение Тургенева не осталось тайной для его друзей. "Здесь мне рассказывали про него, - писал И. С. Аксаков отцу (21 августа ст. ст. 1854 г.), - что он женится... на какой-то Тургеневой же". Однако уже в самом начале 1855 г. Тургенев в письме от 6/18 января выражает неудовольствие распространившейся молвой о его женитьбе: "Нужно прекратить слухи и сплетни, повод к которым подало мое поведение" (Тургенев, Письма, т. II, с. 254, 550). Но и после "разрыва" Тургенев с теплым участием продолжал следить за судьбой О. А. Тургеневой. "Одним прекрасным, чистым существом на свете меньше", писал он Анненкову, узнав о ее ранней кончине (Тургенев, Письма, т. IX, с. 282). Встреча с О. А. Тургеневой оставила след в творчестве писателя - в повести "Переписка", романе "Дым" (Ольга Александровна - прототип Татьяны, невесты Литвинова). См. об этом статью Л. Н. Назаровой "Тургенев и О. А. Тургенева" в Тург. сб. 1,1964, с. 293 - 299; "Воспоминания" Е. С. Иловайской (Сомовой) о Тургеневе (Тург. сб., IV, 1968, с. 251 - 259))

Немаловажную роль в его жизни играл другой афоризм, который он тоже любил повторять: "Только с теми людьми и жить можно, которые все видят и понимают - и умеют молчать". Чуткий ко всему, что происходило в обществе, он спускался в отдаленные края его и выводил оттуда людей, замеченных им по серьезности своего образа мыслей и по характеру, рассчитывая на их скромность и привязанность, потому что сочувствие и преданность людей были ему необходимы, как воздух, для существования. После 1850 года гостиная его сделалась сборным местом для людей из всех классов общества. Тут встречались герои светских салонов, привлеченные его репутацией возникающего модного писателя, корифеи литературы, готовившие себя в вожаков общественного мнения, знаменитые артисты и актрисы, состоявшие под неотразимым эффектом его красивой фигуры и высокого понимания искусства, наконец, ученые, приходившие послушать умные разговоры светских людей. Высокопоставленные особы тогда еще не посещали его приемной: это явилось уже с началом нового царствования. Между всеми его гостями не редкость была найти людей без имени, никому не известных и отличавшихся своей сдержанностью. Тургенев дорожил ими столько же по крайней мере, сколько и теми, которые носили громкие имена в литературе и обществе. Беседа его с бойкими и развитыми людьми своего общества не стоила ему большого труда. С его образованием и находчивым умом, с его речью, исполненною того, что французы называют point (искрой), он легко приводил слушателей в восторг. Ввиду потребностей легкой эрудиции, столь необходимой для успеха в обществе, у него был недюжинный запас положительного знания и помощь справочных книг: так, в это время ему служила настольной книгой многотомная "Biographic universele". В разговоре с отысканными им и выведенными в свет людьми все было, наоборот, просто. Он говорил с ними о том, что они знали и чем интересовались, и внимательно прислушивался к их мнениям, которые нигде более не мог встретить. Он обладал одним замечательным качеством: за ним ничего не пропадало. Он никогда не оставался в долгу ни за какое дело, ни за оказанное расположение, ни за наслаждение, доставленное ему произведением, ни за простую потеху, почерпнутую в той или другой форме. Все это он помнил хорошо и так или иначе, рано или поздно находил случай отыскать и отблагодарить по-своему человека за интеллектуальную услугу, полученную от него когда-то. Сколько имен просятся под перо в подтверждение факта - имен мужского и женского пола. Конечно, он мог и ошибаться в своих приговорах. Пишущий эти строки случайно натолкнулся на одну из оригинальных сцен в его квартире. Однажды ему довелось прийти к Тургеневу довольно рано утром. В кабинете его сидел критик Аполлон Григорьев, мыслитель и всегдашний энтузиаст¹, сказавший про Тургенева слово, которое долго оставалось в памяти автора "Дворянского гнезда": "Вы ненужный более продолжатель традиций Пушкина в нашем обществе". Едва А. Григорьев завидел меня в Дверях кабинета, как вскочил с дивана, где сидел, и, указывая мне на своего соседа, молодого морского офицера очень скромной и приличной наружности, торжественным и зычным голосом воскликнул: "На колени! Становитесь на колени! Вы находитесь в присутствии гения!" Молодой офицер был поэт Случевский, никому тогда не известный. Он покраснел и не знал, что делать от смущения. Поднявшийся Тургенев тоже проговорил: "Да, батюшка, это будущий великий писатель". Пошли расспросы - оказалось, что они только что выслушали произведения Случевского и приведены ими были в восторженное состояние, которое - увы! - не разделили ни критики, ни общественное мнение, когда те же самые произведения предоставлены были их суду². Почетные, смеем сказать, ошибки Тургенева в оценке новых талантов происходили от его горячности служить им и приводили иногда к комическим результатам. Нельзя не рассказать здесь анекдота, слышанного от В. П. Боткина. Известно, что ничто так не возбуждало и не оскорбляло Боткина, как превознесение человека без достаточных оснований. Он уже наслышался о необычайном таланте г. Леонтьева, которого Тургенев провозгласил рассказчиком вне сравнения и ставил далеко выше себя, принижаясь, по обыкновению, без меры для того, чтобы увеличить рост соперника. Достав одно из произведений г. Леонтьева и прочитав его внимательно, Боткин дождался панегириста и с документом в руке, усадив его за стол, требовал, чтобы он показал, где тут сила и гениальность³. Разбор его до того был резок и привязчив, что Тургенев не выдержал и убежал в сад, "где и принялся сочинять на меня эпиграмму", прибавлял Боткин. Эпиграмма вышла действительно забавная. Пародируя пушкинского "Анчара", Тургенев предоставил роль древа яда самому Боткину, умерщвляющему все живое кругом себя: "Панаев сдуру налетит и, корчась в муках, погибает" и проч. Мы уже не говорим о том, что кошелек Тургенева был открыт для всех, кто прибегал к нему. Пересчитать людей, материально ему обязанных, почти и невозможно за их многочисленностью. Ему случалось вменять себе в заслугу отказ о помощи слишком назойливому человеку, но были и такие друзья, которые принимали и это заявление за обычное хвастовство его. Денежное пособие было, однако же, низшим видом его благотворительности: он являлся с услугой, когда нужно было поднять дух пациента, разбудить его волю, внушить доверенность к себе. Между прочим, он подарил первое издание "Записок охотника" в 1852 году Н. Х. Кетчеру, которому оно досталось не без труда, потому что сопровождалось увольнением цензора, допустившего книгу в обращение, и вопросом о ее конфискации⁴. Кстати, это напоминает нам, что и администрация и публика одинаково смотрели тогда на сочинение Тургенева как на проповедь освобождения крестьян. Графиня Ростопчина (урожденная Сушкова), получив книгу, заметила перед Чаадаевым: "Voila un livre incendiaire". - "Потрудитесь перевести фразу по-русски, - отвечал Чаадаев, - так как мы говорим о русской книге". Оказалось, что в переводе фразы - зажигающая книга - получится нестерпимое преувеличение. Можно думать, что арест Тургенева в том же 1852 году явился наказанием столько же за статью о Гоголе, сколько и за это издание "Записок"⁵. Мы знали вельможу, очень образованного и гуманного, немало способствовавшего и облегчению уз нашей печати, который до конца своей жизни думал, что успехом своей книги Тургенев обязан французской манере возбуждения одного сословия против другого. Но весь говор, сопровождавший деятельность Тургенева, не мешал ему идти своей дорогой. Составитель этой статьи сам слышал от почтенного историка нашего Ивана Ег. Забелина, как Тургенев умолял его дать свое согласие на напечатание какого-либо из его трудов⁶. "Нельзя же мне, - говорил тогда Тургенев, - тяготить весь век мой землю без пользы для других: дайте мне возможность сделать что-либо для общества". Предложение было отклонено, по неимению готового труда, но способ выразить свое сочувствие исследователю отличался оригинальностью. Вообще говоря, нравственная доблесть его превышала все его недостатки, и требовалось много усилий и громадное количество литературных и жизненных неприличий, чтобы из такого человека сделать себе врага и недоброжелателя.

¹ (Критический темперамент Ап. Григорьева ценил и Тургенев: "Меня влечет к нему; он напоминает мне покойного Белинского..." (Тургенев, Письма, т. III, с. 39, 465). См. вступительную статью А. И. Журавлевой в кн.: Ап. Григорьев. Эстетика и критика. М., 1980)

² (Тургенев одно время покровительствовал начинающему поэту К. К. Случевскому, с которым познакомился в конце 1859 г. Его стихи публиковались в столичных журналах, в "Современнике", "Отечественных записках" и др. не без участия Тургенева. Однако дебют поэта успеха не имел. Вскоре и сам Тургенев разочаровался в Случевском, который, оставив поэзию, сформировался в откровенно реакционного общественного деятеля. В письме от 27 июля 1879 г. писатель прямо заявил Случевскому в ответ на его просьбу дать отзыв о поэме: "К сожалению, произведения Ваши не возбуждают во мне симпатии" (Тургенев, Письма, т. XII, кн. 2, с. 108). Тургенев изобразил Случевского в сатирической фигуре Ворошилова в "Дыме". Случевский написал воспоминания о Тургеневе, составившие в его книжке "Новые повести" (СПб., 1904) главу под названием "Одна из встреч с Тургеневым (Воспоминание)")

³ (В начале пятидесятых годов Тургенев возлагал большие надежды на К. II. Леонтьева, бывшего в ту пору студентом-медиком Московского университета. В литературных опытах Леонтьева писатель увидел задатки самобытного и оригинального таланта, хлопотал о публикации его произведений (романа "Булавинский завод", повести "Немцы" и др.), предлагал материальную помощь. Но и здесь Тургенева постигло разочарование. Сделавшись впоследствии религиозным мыслителем и реакционным публицистом, Леонтьев почти совсем оставил литературу. "Взгляды наши на все... разошлись..." - писал он о своих прекратившихся уже в начале шестидесятых годов отношениях с Тургеневым (Тург. сб., II, 1966, с. 259). Однако Леонтьев сохранил признательность Тургеневу, не мог забыть "благородного участия", проявленного к нему писателем. Чувством "личной благодарности" проникнуты небезынтересные воспоминания К. Н. Леонтьева "Тургенев в Москве, 1851 - 1861 гг." ("Русский вестник", 1888, № 2 - 3) и "Страницы воспоминаний" (СПб., 1922))

⁴ (Тургенев, желая помочь своему другу, переводчику Шекспира Н. Х. Кетчеру, предоставил ему право на первое отдельное издание "Записок охотника", в которое вошел и неопубликованный ранее рассказ "Два помещика". После ареста Тургенева в мае 1852 г. сборник, уже получивший цензурное разрешение (6/18 марта), был вновь затребован в цензуру. Через три месяца, в августе 1852 г., была получена резолюция Николая I об отставке цензора В. В. Львова (см. Тургенев, Сочт. IV, с. 502 - 505))

⁵ (Мнение о непосредственном влиянии "Записок охотника" на отмену крепостного права в России бытовало не только среди русских современников Тургенева, но и в кругу его иностранных друзей)

⁶ (Творчество И. Е. Забелина, одного из крупнейших знатоков русской истории и, в частности, Москвы XVI - XVII вв., живо интересовало Тургенева. "Я в Москве много говорил с Забелиным, который мне очень поправился, - сообщал он Аксаковым 6/18 июня 1852 г. - Светлый русский ум и живая ясность взгляда. Он водил меня по кремлевским древностям" (Тургенев, Письма, т. II, с. 60). Тургенев собирался издать книгу Забелина "Домашний быт русских царей в XVI и XVII ст.". В письме от 18 мая 1853 г. Забелин отклонил предложение Тургенева, так как его работа к тому времени была "доведена еще только до половины" (см. публикацию Л. Н. Назаровой в Тург. сб., I, 1964, с. 379 - 382))